Василий Клёпов - Тайна Золотой долины [Издание 1958 г.]

И началось! Димка отходил, старик к нему приближался! Димка пошёл быстрее, натягивая лассо, старик побежал. Тогда побежал и Димка, увлекая за собой, как быка на верёвке, этого вредного старикашку.

Так они бежали очень долго, и трудно было понять, кто же от кого спасается. Но Димка применил против старика неожиданный манёвр: на бегу он круто свернул в сторону и дёрнул изо всей силы за верёвку, старик не удержался на ногах, хлопнулся на бок, и тогда-то Димка постарался затянуть аркан потуже.

Когда Лёвка заколотил кое-как дулом ружья колышек и выбрался из воронки, старик уже хрипел.

— Я, кажется, его задушил, — испугался Димка.

— Притворяется, гад! — не поверил Лёвка.

Для верности они протащили его ещё волоком по земле несколько шагов, и тогда Димка передал конец лассо Лёвке. Старик ещё дышал и бессмысленно хлопал глазами, но подняться не мог. Димка связал ему покрепче руки и ноги, и только тогда Лёвка ослабил лассо.

Ребята сели около пленника и стали его рассматривать. Старикашка оказался совсем маленьким и сухоньким, было удивительно, как такой дохлец мог убивать людей. Его заросшее седым жёстким волосом лицо напоминало чем-то мышиную мордочку: такие же круглые, чёрные глазки без бровей, рот вытянут трубкой, нижняя губа короче верхней.

— Ну и гадина, — удивился Лёвка. — Даже смотреть противно.

— А вот это видал? — Димка вытащил из патронов, которыми была заряжена двустволка старика, два жакана. — Один — для меня, другой — для тебя. Шёл на нас, как на медведя.

Тут они вспомнили, что может прийти Белотелов, и очень перепугались. С трудом перетащили врага в кусты, заткнули ему рот тряпкой, чтобы не закричал, и запросили у меня помощи: послали голубя с запиской.

Всего этого Белотелов, конечно, не мог знать, иначе он не стал бы так упорно от всего отпираться.

Мы уже напились с капитаном чаю, стенографистка перепечатала протокол. Капитан дал его прочитать Белотелову и в последний раз спросил:

— Значит, никакого отца у вас в Золотой долине нет?

— Я же сказал…

— Тогда подпишите свои показания.

Белотелов расписался, капитан положил бумагу в палку и говорит мне:

— Ну всё, Вася. Спасибо. Из тебя хороший бы следователь вышел.

Вдруг дверь распахнулась, в кабинет без всякого стука, запыхавшись, влетел Мишка Фриденсон и подал мне записку:

— Васька, тебе!

Я развернул её и прочитал:

Экстренно. В. Молокоедову.

Сообщаем, старика заарканили сегодня утром и стережём. Очень боимся, как бы не пришёл ему на выручку Генрих, то есть известный тебе подлец Белотелов. Срочно нужна подмога.

— С голубем прислали?

— Ага… — кивнул Мишка. — Я же тебе говорил!

— Пожалуйста, — протянул я записку капитану. — Экстренная голубеграмма.

Капитан пробежал глазами записку, радостно кивнул мне и протянул бумагу Белотелову. Тот тоже прочитал и упал на стул. Понял, что теперь не отпереться!

В Золотую долину срочно послали чекистов, и часа через три старика доставили в Острогорск.

Документы, найденные в пещере, и показания старика окончательно раскрыли тайну Золотой долины. Вся тайна заключалась в старикашке. Этот паучок и оказался тем самым немцем, управляющим ван Акера, который купил за бесценок ещё во время первой мировой войны всю Золотую долину. Золота в ней в то время уже не было, а о меди знали только несколько геологов, но их подкупил этот немец, фамилия которого была Паппенгейм, Карл Паппенгейм. От геологов он постарался избавиться, так как боялся, что они проболтаются о богатстве Золотой долины. Вначале Паппенгейм орудовал не один: из пьяниц и дезертиров он набрал старательскую артель, и она «старалась» вовсю: спускала в Зверюгу каждого, кто знал или пытался узнать что-нибудь о медной руде. Но потом немец и старателей потихоньку ликвидировал и остался один с сыном Генрихом, иначе Пантюхой.

Геолога Окунева и его маленькую партию уничтожил, конечно, Паппенгейм. Пока шла гражданская война, он всё сидел в Золотой долине и ждал, когда свергнут советскую власть, чтобы стать капиталистом. Этого он, конечно, не дождался и сбежал в Германию. А когда фашисты вторглись в нашу страну и подошли к Москве, этот кощей как-то пробрался через фронт и снова появился в Золотой долине.

А сынок его тем временем кончил в Ленинграде институт, затесался в геологи, торговал золотишком, какое у отца сохранилось, и мутил воду, то есть отводил всем глаза от Золотой долины.

Но мы втроём — Димка, Лёвка и я — всё-таки раскрыли это дело.

Когда к вечеру капитан снова зашёл ко мне, я пристал к нему с расспросами. Меня очень интересовало, успел ли Голенищев вызвать бомбардировщики и забрали его или нет?

— Только по секрету! — засмеялся капитан. — Об этом вообще-то мы не болтаем, но тебе могу сказать…

Оказывается, они сами дали возможность Голенищеву вызвать самолёты, но предупредили ближайшую нашу эскадрилью, чтобы она подготовилась встретить фашистских налётчиков. Немцы думали, что они летят бомбить беззащитный город, а им так дали прикурить, что из семи бомбардировщиков ушёл восвояси только один, да и то вряд ли дотянул до аэродрома.

А Голенищева сразу забрали и Пантюху тоже: он стоял в городском саду и всё ждал, когда же прилетят самолёты, чтобы бросить свою предательскую ракету.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Расплата за глупость. Тяжёлые переживания. Что можно увидеть из окна.

На второй день все в больнице вели себя очень странно. Больные о чём-то шептались, сёстры и врачи улыбались мне, но улыбались невесело, через силу, совсем не так, как накануне.

Забегала на несколько минут мама, посидела на кровати, погладила мою стриженую голову, вдруг поцеловала меня и, отвернув лицо, быстро вышла из палаты. Кажется, она заплакала, но не хотела показывать мне слёз.

Я понял, что от меня скрывают какую-то неприятность.

Так оно и было.

После тихого часа в палату ворвалась Белка и, не садясь, тихо спросила:

— Ты уже знаешь, Молокоед?

Я кивнул головой, надеясь развязать ей язык, и она сейчас же принялась болтать.

— Лёвку жалко, — всхлипнула она. — На него страшно даже смотреть: зелёный стал в одну ночь, а глаз так совсем не видно.

— Почему? — привстал я, уже догадываясь, но ещё не веря.

— И ты ещё спрашиваешь! — возмутилась Белка. — Он же теперь один, совсем один остался.

Больные со всех кроватей замахали на Белку руками, делали ей знаки, чтобы она молчала, но я уже всё знал: мать Лёвки, Галина Петровна, умерла.

Она умерла в больнице сегодня ночью, в соседней палате, когда к ней пришёл Лёвка. А я-то думал, что от радости при виде живого сына она выздоровеет!

Я уткнулся головой в подушку и разревелся, как маленький. Мне было жаль и Галину Петровну, которую я очень любил, и Лёвку, и ещё мне было обидно, что я сам был во всём виноват. Если бы не затеял я свой дурацкий поход за золотом и не взял с собой Лёвку, — ничего бы этого не было. И дёрнул меня чёрт разыграть эту комедию с утопленниками!

— Где она сейчас?

— В морге, — едва выговорила Белка и тоже залилась слезами.

Не стану описывать своё состояние в те дни, но Белка говорила потом, что я вёл себя, как сумасшедший, бил загипсованной ногой о спинку кровати, чтобы сделать себе больно и умереть, несколько раз пытался убежать из палаты, и главный врач приказал связать мне ноги и не спускать с меня глаз.

Наведывался ко мне капитан Любомиров, рассказывал о том, как поймали человека, который интересовался Золотой долиной, пытался выяснить что-то о дяде Паше, а я смотрел на него и даже не понимал, о чём он говорит.

В день похорон Галины Петровны я добился, чтобы меня взяли на кладбище. Меня посадили рядом с Лёвкой на грузовик, украшенный ковром и цветами, а перед нами стоял гроб. На жёлтом маленьком лице Галины Петровны была улыбка, от толчков голова её покачивалась из стороны в сторону, словно она мягко упрекала нас и хотела сказать:

«Глупые вы, глупые! И зачем вы всё это наделали?»

На тротуаре стояло очень много людей. Все они смотрели на машину с гробом и на нас с Лёвкой.

— Это, что же, сыновья её? — услышал я разговор в толпе.

— Один — сын, а другой — тот самый Молокоедов.

— Это который же?

— Да длинный-то…

— Смотри-ка, а на вид смирный…

— Смирный!.. Вот из-за такой глисты и погибла женщина.

Мне стало казаться, что все, кто шёл за гробом и толпился на тротуарах, смотрят только на меня и все думают, какой я негодяй и мерзавец. Хотелось, спрыгнуть и скрыться, чтобы не торчать у этих людей на глазах, но остановить машину было неудобно, и мне пришлось корчиться от стыда до самого кладбища.

После похорон я категорически отказался вернуться в больницу, и меня перевезли домой. В квартире всё уже было расставлено по-прежнему, только у стенки на полу отчётливо выделялся жёлтый прямоугольник, напоминая о том, что вот здесь стояло пианино, которое продали из-за моих нелепых поступков.